Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза - Владимир Данилушкин

Стали ее обследовать, во все дырки заглядывать, под микроскопом кровяные шарики катать. Нет рака! Как рукой сняло. Как будто и впрямь рак на горе свистнул. Она очень разволновалась и даже всплакнула черными слезами, но и обрадовалась несказанно.

Проплакалась, собрала узелок и в лавру уехала помолиться. В дороге же схлестнулась с веселой компанией из Африки. Была, не была, – говорит, – напоследок! А ребята те черные умели ценить нежную женскую красоту. Спортсмены-неформалы. У них любимый вид – бег в мешках для трупов, последние метры ползком. А зимний вид – толкание автомобиля по снегу. Руку и сердце хором предлагать стали. Не все сразу, – говорит. Уж эти каннибалы законебали. Уж я вас подержу в черном теле! Вы у меня, как негры пахать будете!

Ой, и правда, негры, только так говорить неприлично.

Скоро у всех обнаружилось голубокровие и просветление кожи, как у Майкла Джексона после его многочисленных пластических операций. Только что не поют. А один местный доктор из отделения морфологии за то, что феномен Марфы описал в монографии «Вскрытие при жизни», получил степень доктора сексопаталогоанатомии и звание член-корр. Коллеги его мАрфологом прозвали.

Мир и кулак

Занесло Склерозова на заседание областного хурала. Ну, парламент этот так называемый. В перерыве заглянул в приемную чайку попить, а тут телефон надрывается. Нельзя же быть таким извергом! Взял трубку. Корреспондент из Хабаровска звонит, Мирнович. Мир, – говорит, – не война, не путайте. Шутник. Какое решение принял ваш областной орган? Поддержал президента или нет?

Решение не принято, поскольку нет самого документа, – сказал Склерозов. И каково же было его изумление, когда через пару часов он услышал по российскому радио со ссылкой на самого себя сообщение, что магаданский хурал не поддержал президента, а намерен передать власть исполкому.

Стал он слать опровержения по многим адресам, вплоть до самых высоких, извелся, пока не увидел сообщение по московскому телевидению, что депутаты не дают согласие на привлечение к суду своего хабаровского коллеги, который нанес телесные повреждения журналисту за клевету.

Склерозов верхним чутьем заднего ума разумел, что хабаровский журналист, получивший рабоче-крестьянским кулаком в говорливую челюсть, – Мирнович. Почему-то ему так показалось. Как бывает в вещем кошмаре на рассвете, когда просыпаешься в незнакомой постели. Но не стал ничего выяснять, чтобы не лишать себя иллюзии, а с журналистами стал встречаться только на презентациях, поскольку там пиво на халяву.

Имидж всегда с тобой

Пафнутий Склерозов долго примерялся к тому, чтобы публично высказать роившиеся его голове мысли и слова и однажды, воспользовавшись некоторой вялостью спикера местного парламента, вскарабкался на трибуну и, не переведя дыхание, произнес одно предложение длиною в тридцать две минуты.

Речь эту, как и положено, застенографировали и попросили авторизовать. Прочитав стенограмму, Склерозов пришел в немалое возбуждение. Не говорил я такого! Нет! А если говорил, то нечестно ловить на слове. А вообще-то не говорил. Точно не говорил! Я и слов таких не знаю.

Несмотря на предъявленную магнитофонную пленку, он отрицал очевидное, проявляя тем самым главное качество политика. Вняв жесткому отпору оратора, аппаратчики хурала не включили речь Склерозова в сборник стенограмм. Узнав об этом, он закатил еще больший скандал, обвинив равнодушных чиновников в зажиме свободы слова. Нечего мне рот затыкать, сказал политик-самоучка, если дело так впредь пойдет, придется в ООН жаловаться, в международный суд по защите прав свободной личности. Он распалялся все больше и больше, чувствуя в штатных работниках государственного органа слабину и податливость перед черным ликом толпы.

Вскоре, чтобы исправить положение и замять инцидент, ему предоставили слово на очередном заседании, и областное радио дало выступление в полном виде. Еще не закончилась передача, в редакцию посыпались звонки и телеграммы с комплиментами в адрес оратора-самородка. Правда, почему-то все называли его дровосеком, заслуженным лесорубом Колымы, а ведь в выступлении Склерозова ни слова не говорилось о лесе, о его рубке. Не была приведена надоевшая пословица о рубке леса и летящих как фанера над Парижем безымянных щепках и поговорка о набитых опилками головах. Впечатление от стихийного признания политика было настолько сильным, что Склерозова даже в официальных документах стали называть лесорубом, хотя последние тридцать лет он проработал учителем принудительного труда.

Вскоре в Магадане появился первый имиджмейкер. Город озарился прозрением: лесоруб день и ночь работает над своим имиджем. Настойчиво тюкает топориком. Склерозов также проявил здоровое любопытство: встретившись с имиджмейкером, спросил первым делом, кто такие визажисты, можно ли в партию зеленых принимать голубых китайцев и, наконец, почему его произвели в лесорубы.

Выяснив, как Склерозов относится к разным породам деревьев, кустарников, какие из них высасывают из него энергию, а из каких он сам пьет энергетические соки, имеет ли пищевые предпочтения в мире фауны, специалист нового типа высказал экзотическое предположение, что корни искать нужно в другом месте. Возможно, в сфере детских прозвищ. Первые же слова подтвердили его догадку. Детские клички Склерозова были следующие: Колун, Дуб, Чурбан, Бревно, Чурка, Колода. Как в тальскую минеральную воду глядел.

Вскоре Склерозова пригласили на должность директора пилорамы. Прежнего после тестирования на детские прозвища перевели в цех по производству органических удобрений для аграрного сектора города. Того в детстве звали Компостом. Кажется, его и сейчас так кличут. Есть и варианты более сильных формулировок.

Больше жизни

Политик-самоучка Пафнутий Склерозов любит жизнь во всех проявлениях. В этом ему нет равных. Любил зимой клубнику, летом мороженое, весной огурцы, а соленое сало во все времена года, так же, как и пиво, особенно на халяву. Любил женщин внушительного вида, будто намеревался пустить их на мясо, но в самый последний момент определял на племя. (Ну, стремя, бремя, пламя, вымя. – Шутка-парашютка).

Он любил огород, не опасаясь, что в него бросят камень. То есть два огорода. Ну, три, четыре. А если уж точно, семь огородов, в том числе на Старой Веселой, где у него был сарай. Кому сарай, а кому и дача. Ну не то, чтобы он был барыга или сквалыга. Просто любил землю, и она любила его, тянулась в струночку, отдавая все, на что способна, готовая родить вплоть до арбуза и банана. Он дыни любил, килограмма по три, они ему напоминали женский бюст.

В поселке на Колыме, где он до этого жил, картошка не вызревала, Магадан в этом смысле юг, и уж кто до него дорвался, тот засадит на всю катушку, не в силах утолить страсть одномоментно, как, скажем, вырвавшийся из стойла жеребец, напавший на табун кобыл. Море он тоже любил, заготовил икры четыре ведра, тузлук у него был как слеза младенца, а балык – как поцелуй негритянки в полнолуние.

Сопки он любил, карабкался на них, как козел и пел на вершине, давая петуха. Любил костерок запалить из ломаных кресел пятнадцатилетней выдержки, от кресала, не потому, что экономил на спичках, а из любви к парадоксам и колдовству.

Любил Склерозов и поговорить, ради красного словца, не щадя ни отца, ни крашеного яйца. Фантазийная стихия бросала его на скалы, скалки, на переборку лука, на усиление торговли, укрепление курса рубля, вымывание дешевого ассортимента, отмывание денег, товарный дефицит, затоваривание, осушение болот и бокалов.

Любил он валидол под язык, в качестве слабительного, любил в пургу пурген для усиления нежной слабости интимных трудов.

Любил, споткнувшись на ровном месте, стать центром вселенной со смещенным центром, вырезать из себя кусок плоти, не думая о плате, не плача по волосам, снявши голову.

Любил поспать и скоротать ночь-другую в бессоннице, под топот конницы.

Любил лечить зубы, свежесть боли, сладость соли, горечь меда, соль острот.

Имел также страсть сам у себя украсть, поймать за руку, подвесить за ногу вниз головой, лишив вкусной и здоровой пищи, питаясь зондом и кормясь стриженым газоном.

Любил погулять на поминках, смиряя мимику, крестить детей, крыжить грыжу, рвать ногти и цветы… И все остальное, что любишь и ненавидишь ты.

Нежная душа

Заглянул однажды Пафнутий Склерозов, неуемный политик магаданский, в редакцию газеты «Свободная зона», чтобы в очередной раз поделиться свежими творческими зад-думками – так называл он свою интеллектуальную собственность, поскольку был именно задним умом крепок. В тот день исполнилось семь лет, как Пафнутий впервые обнародовал экспромтом в узком кругу план статьи о молодых людях, родившихся и выросших на Крайнем Севере, которых следует приравнять к коренным жителям и разрешить им бесплатно отлавливать по десятку хвостов кеты на нос – с соответствующей безвозмездной раздачей питьевого спирта для ликвидации последствий озоновой дыры, а также самой дыры, справедливо рассудив, что, если иногда море может быть по колено, то небо с овчинку и подавно, и она, овчинка, стоит выделки.